- Регистрация
- 19.09.17
- Сообщения
- 408
- Онлайн
- 42д 4ч 15м
- Сделки
- 68
- Нарушения
- 0 / 2
Как хорошее самочувствие стало предметом неустанной соревновательной работы, никогда не достигаемой целью, которая делает нас несчастными?
В 1920 году американский психолог Джон Б. Уотсон опубликовал результаты одной из наиболее сомнительных с этической точки зрения научных статей прошлого века. Наряду с Розали Рейнер, 21-летней аспиранткой из Университета Джона Хопкинса в Балтиморе, где он преподавал, Уотсон поставил перед собой цель привить особый страх у нормального, психически стабильного ребенка.
До того времени поведенческая обусловленность проявлялась исключительно у животных, но Уотсон и Рейнер выбрали для своего исследования девятимесячного мальчика, которого они назвали «Альберт», заплатили его матери доллар и поместили перед ним разных зверушек, в том числе и крысу, к которой изначально малыш проявил игривый интерес. Пока Альберт играл с крысой, экспериментаторы ударили молотком по стальной пластине, издав громкий шум, который до слез испугал мальчика. После того как экспериментаторы проделали эту манипуляцию несколько раз, они добились, чтобы при виде крысы Альберт начинал плакать. Даже без создания шума исследователи смогли вызвать у мальчика страх перед крысами, который в конечном итоге распространился на других пушистых существ, в том числе на кроликов и собак.
Можно было бы подумать, что такой беспринципный эксперимент приведет к возмущению общественности — в конце концов, экспериментаторы никогда не пытались восстановить психику Альберта до прежнего нормального состояния — или даже к научным возражениям, поскольку над ходом исследования не осуществлялся последовательный контроль; тем не менее, было показано, что не только реакции животных, но также и реакции людей могут быть поведенчески обусловлены множеством способов (т.н. теория бихевиоризма — прим. ред.). Кстати, после публикации статьи с результатами эксперимента Джонс Хопкинс поднял зарплату Уотсона на 50 процентов, чтобы удержать его в университете. (Хотя он был уже популярен: годом ранее студенты проголосовали за Уотсона как за «Самого привлекательного профессора».) Но после того как жена Уотсона обнаружила и опубликовала его любовные письма к молодой ассистентке Рейнер, с которой у него был роман, явно ведущий к новой женитьбе, университет уволил профессора.
Однако Уотсон быстро влился в рекламу — его нанял Джей Уолтер Томпсон, чтобы он продолжил свою работу по исследованию и управлению поведением, особенно потребительским поведением.
Ему было поручено через реализацию научного подхода к рекламе привить покупателям лояльность к бренду, создать УТП продукта и подобно тому, как они с Рейнер экспериментировали над малышом Альбертом, вселить страхи в потребителей, чтобы заставить их покупать определенные продукты. Например, для марки туалетной бумаги «Scott» Уотсон помог создать печатную рекламу, которая изображала хирургов, смотрящих на пациента, а текст внизу гласил: «И проблема началась из-за жесткой туалетной бумаги». Это был действенный способ напугать потребителей и продать им товар.
Сегодня такие поведенческие манипуляции стали нормой, но они приняли более тонкие и зловещие формы благодаря большому массиву данных и цифровой среде, в которой алгоритмическое наблюдение более или менее вездесуще. Но вместо того, чтобы провоцировать конкретные страхи, теперь, как правило, объектом для психологических манипуляций становится человеческое счастье. Во многих отношениях счастье является прорывом в маркетинге последнего десятилетия, поскольку сейчас продукты для ухода за собой и средства против стресса дополняют список бестселлеров на Amazon (вспомните «гравитационные одеяла», «снимающие стресс» книжки-раскраски для взрослых и спиннеры), где они жмутся к топовым товарам от «счастливых блоггеров». Все это стало возможным благодаря особой, тревожной и совершенно новой версии «счастья», которая гласит, что плохого самочувствия следует избегать любой ценой.
Этот императив «избегать быть — даже просто казаться — несчастным» привел общество к культуре, которая поощряет перформативное счастье, когда люди следят за жизнью публичных персон через Инстаграм или родственников этих персон, и слежка сводится к цепочке «пиковых переживаний» — и ни к чему более. Грусть и разочарование отвергаются, даже нейтральные или обыденные жизненные переживания остаются за кадром. Как будто проявление несчастья означает какую-то моральную вину: как будто вы недостаточно усердно работаете над собой или недостаточно сильно верите в себя.
Счастье, конечно, не всегда понималось таким образом. Эпикурейский взгляд на счастье, о котором думал Томас Джефферсон, когда призывал американцев лелеять «жизнь, свободу и стремление к счастью» в Декларации независимости, отличается от вышеобозначенного и чрезвычайно прост. Эпикур видел счастье в свободе от физической боли, страдания (апония) и душевной боли (атараксия). Речь шла не о погоне за материальной выгодой или приятными впечатлениями, а о счастье, которое как бы непрестанно благодарит само себя за свое наличие. Пока мы не испытываем душевной или физической боли, мы можем довольствоваться этим пониманием счастья.
Можно увидеть такое понимание счастья в основах западного мира, или в еврейской молитве «Ашер Яцар», суть которой заключается в благодарении Бога после посещения туалета — благодарении за то, что человек своими силами смог выполнить эту базовую задачу. Счастье, в эпикурейском смысле, такое же простое, как способность справить нужду.
Современные мыслители склонны рассматривать счастье не как отсутствие боли, а как избыток благополучия. Например, английский экономист Ричард Лэйард изложил своеобразную «экономику счастья» — что теперь составляет основу ежегодного исследования под названием «Доклад о мировом счастье», где измеряется степень влияния доходов и благосостояния человека на его счастье. Однако, подобно Эпикуру, Лэйард по-прежнему считает психическое здоровье наиболее важным фактором счастья, как он объяснил в своей книге «Счастье: уроки новой науки» (2005):
Не все механизмы счастья так тесно связаны с эпикурейскими идеями. Позитивная психология, например, стала модной после того, как Мартин Селигман, назначенный президентом Американской психологической ассоциации (АПА) в 1998 году, выбрал счастье в качестве основной темы своего исследования. Селигман предположил, что счастье происходит от наличия и поиска положительных эмоций, от чувства общности и экзистенциального смысла. Он считал, что люди, как правило, «учатся» несчастью при сознательном выборе проживания неприятных ситуаций, даже когда их можно избежать. С этой точки зрения счастье — это то, чему мы должны постоянно учить себя; это то, к чему мы должны стремиться.
От той теории до сегодняшнего широко распространенного понимания счастья как погони за пиковым опытом и в итоге его приобретением — всего лишь один маленький скачок. Отпускаемые по рецепту антидепрессанты потребляются в рекордных количествах, книги самопомощи заполняют полки, а многочисленные методы терапии конкурируют между собой за право искоренить в нас негативное мышление, чтобы мы могли процветать. Каждый аспект этой многообразной работы направлен на достижение максимального счастья, вне зависимости от его итоговой мимолетности; тогда как несчастье всеми силами отталкивается.
Откуда исторически пошла идея счастья «пикового опыта»?
Когда слово «счастливый» впервые вошло в английский лексикон, — примерно в середине XIV века, — его значение было ближе к «удачливому», поскольку статус, здоровье и счастье конкретного человека зависели от произвольных решений Бога (по католической традиции). Скорее всего, слово «удача» («luck») появилось первым, затем — «счастливый» («happy»), а из них уже образовалось такое слово, как «случайность» («happenstance»). «Счастливый» не значил «радостный» вплоть до XVI века, и только в середине XVII века автор «Левиафана» Томас Гоббс оценил счастье как бесконечный процесс накопления объектов желания, переопределяя его как субъективное, изменчивое чувство, основанное на наших желаниях.
Гоббс считал, что счастья можно достичь осмысленно, гонясь за приятными переживаниями. Он полагал, что удовлетворение не бывает стабильным, неизменным («покоиться с удовлетворенным умом»), и косвенно целился в Эпикура («в книгах старых философов-моралистов»); счастье, полагал он, нужно постоянно искать, его скользкая и мимолетная природа интерпретируется скорее как особенность, чем как ошибка. Если нужно было бы сказать, откуда взялась современная концепция счастья «пикового опыта», то аберрантную идею Гоббса, вероятно, стоит считать точкой старта.
Однако эта идея скрывает множество проблем. «Что такое счастье?» — спрашивает Дон Дрейппер, директор рекламного агентства из сериала «Безумцы» («Mad Men», 2007-2015), прежде чем ответить в нео-гоббсовском духе:
Сегодня мы сами гонимся за счастьем, а не позволяем ему прийти к нам. Мы пытаемся коллекционировать моменты счастья, словно ракушки с пляжа, даже если волны смывают их. Сизифов труд, неизбежно ведущий к разочарованию.
Образ современной экзистенциальной пустоты выражается в путешествующем по миру человеке, который постоянно публикует в соцсетях снимки ресторанов и достопримечательностей и соревнуется со своими сверстниками в достижении счастья. Пытаясь быть счастливее — лучше — остальных, этот человек рискует отдалиться от всех. Это игра, где нет победителей.
Возможно, одно из решений дилеммы счастья — мы хотим быть счастливыми, но без отчуждения от других и без вреда для себя — заключается в том, чтобы перестроиться под романтиков, которые принимали и радость, и печаль. Джон Китс в «Оде Меланхолии» (1819) писал:
Во время еврейской Пасхи (Песах) иудеи отказываются от глотка вина перед тем, как все-таки выпить, чтобы вспомнить о трагедиях, прежде чем принять удовольствия (то же религиозные евреи совершают при женитьбе: наступить на бокал — означает вспомнить грусть перед вступлением в счастливую жизнь). Меланхолия может стать выходом из двойной тюрьмы счастья — погоня за ним ведет к разочарованию и одиночеству, а нежелание гнаться за счастьем словно подтверждает тот факт, что оно никогда не будет обретено. Мы никогда не будем по-настоящему довольны, если не примем наши негативные чувства. Ведь в действительности негативные чувства не так уж негативны.
Эмоция грусти, например, полезна. Недавние исследования, проведенные социальным психологом Джозефом Форгасом в Университете Нового Южного Уэльса (Сидней), показали, что при плохой погоде и в скверном настроении люди лучше запоминают детали обстановки магазина, чем когда у них на душе радостно и погода стоит отменная, — следовательно, печаль может быть использована в спекулятивных целях для обострения памяти. Форгас также показал, что в приступе грусти люди склонны принимать более взвешенные решения, потому что в таком состоянии мы более осознаны и менее легковерны и руководствуемся только подтвержденной информацией, отвергая стереотипное мышление. Также, согласно исследованию 2007 года, печаль улучшает навыки коммуникации и дара убеждения, а по результатам работы 2013 года, именно меланхолия, а не радость, делает нас прекрасными собеседниками — более искусными в интерпретировании нюансов и двусмысленностей.
Не нужно чрезмерно пестовать печаль, но все же она не должна быть какой-то преградой, через которую мы, сжав зубы, пробиваемся на пути к счастью. По словам Форгаса, плохое настроение придает настойчивости и трудолюбия при решении сложных умственных задач. К тому же грустные люди задают больше вопросов и пытаются извлечь из них больше пользы для себя, чем счастливцы. Грусть — это обостряющая эмоция. Она помогает оставаться бдительными, что принуждает нас к более глубокому и безжалостному исследованию самих себя. Быть грустным — значит быть чутким к окружающему миру.
Готовность бороться со сложными эмоциями ведет к большему удовлетворению жизнью. Несколько лет назад 365 эмоционально стабильных человек в возрасте от 14 до 88 лет в течение трех недель получали смартфоны, с помощью которых они ежедневно отвечали на вопросы о своем эмоциональном состоянии. Опубликованное в Emotion исследование показало, что те участники эксперимента, которые считали негативные эмоции вредными для достижения счастья, в плохом настроении чувствовали низкое удовлетворение своей жизнью. И напротив, те, кто признавал возможную пользу отрицательных эмоций, сообщали об одинаковом удовлетворении жизнью независимо от настроения. Это указывает на то, что взаимодействие с нашими отрицательными эмоциями может сделать нас счастливее, чем стремление к счастью само по себе.
Причины для принятия и негативного, и позитивного глубоко связаны с нашей сущностью. Чарльз Дарвин предвидел, что поиск счастья может быть ошибочным, написав в своей книге «Выражение эмоций у человека и животных» (1872), что мы должны тщательно выбирать, что именно чувствовать, потому что наши эмоции сказываются на том, что мы делаем, и меняют нас самих. Страх или злоба могут сделать нас замкнутыми так же, как сексуальное возбуждение может сделать нас более общительными. Но с точки зрения эволюции эмоции на обоих концах спектра — интенсивное счастье, сильная грусть — являются лишь примерными итогами. Они важны для нашего чувствования, но в более масштабном эволюционном смысле они важны лишь постольку, поскольку способствуют выживанию и размножению вида. Сами по себе они довольно бессмысленны: например, было бы неплохо полакомиться вкусным десертом, но всплеск счастья, который мы испытываем при его употреблении, мало что дает в плане эволюции. Короче говоря, счастье, которого мы стремимся достичь, является пережитком наших предков — он побуждал их искать и находить самую вкусную пищу. Но такого рода счастье не является конечной целью — это всего лишь путь к нему.
Запасаясь наслаждениями и хорошим настроением, мы неправильно понимаем истоки истинного удовлетворения. Вместо этого есть эпикурейское счастье, согласно которому у нас должна быть ясность ума для контроля своего настроения и для преодоления отрицательных эмоций, которые всегда будут вставать на нашем пути, — это навыки, которые приведут нас к истинному удовлетворению.
Фетиш на погоню за счастьем является своеобразным англо-американским явлением, возможно потому, что в обеих странах существует сильное культурное давление, связанное с погашением негативных эмоций. По сравнению, скажем, с французами, которые, как правило, довольствуются жизнью без счастья — точнее, их счастье незамысловато — британцы и в особенности американцы подавляют свои негативные эмоции и обращают к миру самое счастливое лицо из возможных. Американцы известны фальшивой улыбкой и фразой: «Я в порядке, спасибо!», в то время как британцы прославились тем, что избегают неприятных разговоров и демонстрируют твердость характера перед лицом боли и разочарования. Отрицание и маскировка негативных чувств (поскольку они неприемлемы в социальном и культурном отношении) является для них нормой. Согласно англо-американской схеме мышления отрицательные эмоции негативно отражаются на нас — как будто мы совершили фундаментальную ошибку, жили без удовольствия и позитива, необходимых для достижения счастья.
Но рано или поздно притворство дает о себе знать. По мнению психолога Брока Бастиана, человек западной культуры в 4-10 раз сильнее подвержен развитию клинической депрессии или тревоги, чем люди восточной культуры. В своей книге «The Other Side of Happiness: Embracing a More Fearless Approach to Living» (2018) он пишет, что в Китае и Японии люди склонны рассматривать положительные и отрицательные эмоции как равные; на Востоке считают, что за счастьем не нужно гнаться сломя голову, так же, как не нужно всеми способами избегать грусти. В своих выводах Бастиан отталкивается от религии, особенно от направлений буддийской философии, которые стремятся охватить все человеческое состояние и понять боль с точки зрения ее основных причин.
Желание превратить наши негативные эмоции во что-то оптимистичное — это способ мышления, который оставляет нас открытыми для тех манипуляций с рекламой, на которых специализировался Уотсон. Но это не то желание, которое вошло в нашу культуру из ниоткуда. Когда люди считают, что счастье — это то, над чем они должны работать и что они должны покупать, это является важным экономическим стимулом для бизнеса. Как правило, счастливые сотрудники работают на 12 процентов продуктивнее. У Google есть «главный офицер счастья». Этика «заботы о себе» по-прежнему является основным двигателем продаж, и почти каждый бренд красоты в настоящее время основывает свою рекламу на «заботе о себе». Между тем, Американская психологическая ассоциация (АПА) отредактировала свое пятое издание «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (2013), чтобы можно было считать, что у любого скорбящего человека, страдающего дольше двух месяцев, имеется психическое заболевание, требующее медицинской помощи — например, приема таких антидепрессантов, как Веллбутрин.
Веллбутрин созвучен вызывающему счастье наркотику «сома» из романа Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (1932) — вероятно потому, что он — и все это внедрение счастья — немного в стиле упомянутой антиутопии. С ростом позитивной психологии, опирающейся на идеи Гоббса XVII века, в середине XX-го столетия Хаксли предвидел, как эпикурейский идеал счастья трансформируется и будет трансформироваться.
Сегодня исследования рынка, основанные на работе Уотсона, только продолжают расширяться. Так, в магазинах впервые была применена новаторская функция сканирования лица — для определения эмоций потребителей перед конкретными продуктами. А рекламные объявления, которые преследуют нас на каждой цифровой платформе? Наконец, «Святой Грааль» манипулирования рынком: способность создавать продукты, которые взломали наше понимание счастья и заставили нас страстно желать эти продукты и хотеть покупать их. (В некоторой степени это уже существует: например, подумайте о том, как Facebook манипулирует настроением пользователей с помощью алгоритмов новостной ленты.)
Но если мы продолжаем позволять тоске манипулировать собой после пиковых переживаний, то мы оставляем себя открытыми не только для манипуляций со стороны рынка, но и для одиночества, недальновидности и, как ни странно, постоянной грусти. Эпикурейское счастье не всегда может сделать нас «счастливыми» — в том смысле, в каком мы используем это слово сейчас, то есть как синоним выражения «быть в приподнятом настроении». Но жизнь не стоила бы жизни, если бы она лавировала только между пиковыми переживаниями. По правде говоря, молодые поколения — те, кто с наибольшей вероятностью подхватят идею «пикового счастья» — вообще не очень-то счастливы: 22% опрошенных говорят, что у них нет друзей. Это, конечно, не тот вид «счастья», к которому мы стремимся.
Что, если вместо этого мы будем понимать счастье как процесс приливов и отливов разных чувств, если поймем, что отрицательные эмоции имеют основополагающее значение для жизни и, как ни странно, для нашего счастья? Что, если мы восстановим себя и разрешим себе не просто хотеть, но и быть удовлетворенными во всех наших чувствах?
