- Регистрация
- 23.06.17
- Сообщения
- 64
- Онлайн
- 9д 20ч 56м
- Сделки
- 0
- Нарушения
- 0 / 0
Окна первого этажа этой невзрачной высотки на окраине Москвы никогда не гаснут. За окнами соседствуют друг с другом отделение полиции, следственное управление, прокуратура и суд. Поэтому долгий путь от ареста до приговора можно пройти, не меняя адресов.
Поздним вечером у входа в один из подъездов меня ждет N — 38-летний старший следователь по особо важным делам, согласившийся дать анонимное интервью. На КПП он просит мрачного дежурного оформить меня как понятого и приглашает в свой кабинет. Шутит, что я первый, кто пришел к нему на работу по своей воле.
Кабинет следователя прокурен и завален бумагами. Они лежат всюду и напоминают офисный хлам, что, однако, решает чью-то судьбу на ближайшие пять, десять или пятнадцать лет. Над столом в массивной раме висит портрет Дзержинского, оставшийся здесь от чекистов, которые некогда занимали это помещение. Снять портрет, как пояснил мне N, не доходят руки. Следователя явно смущает Дзержинский. В его жизни и без того хватает убийц…
Биография
Я — потомственный следователь. Мой отец работал в милиции, затем досиживал пенсию в архиве. Заработал язву, бумажки с благодарностями и какую-то маниакальную подозрительность — профессиональную болезнь многих следаков. Когда ты общаешься с человеком и пытаешься угадать в нем мошенника, педофила или насильника. Версия, что перед тобой порядочный гражданин, в голову не приходит. За каждым что-то найдется. Найдем.
Не помню, чтобы отец рассказывал о своей работе в духе лживых сериалов про хороших ментов. Хотя первые «Улицы разбитых фонарей» были довольно правдивы. Напротив — он знал всю подноготную службы, но против моего выбора не возражал.
После юрфака я по распределению оказался в Следственном комитете, еще прокурорском (СК фактически отделился от прокуратуры в 2007 году. — Ред.). Это было самое начало нулевых. Никто в органы еще не стремился. Я в том числе. Думал, поработаю временно и уйду. Но вот подзадержался на 14 лет…
А мода на госслужбу появилась с приходом Путина. И теперь, чтобы попасть в СК, нужно занести 200 тысяч рублей до вступления в должность и столько же после. Лично я слышал такие цифры (схожие суммы — 400—500 тысяч рублей — мне называли и другие следователи, с которыми я говорил в процессе подготовки материала. — Д.П.). Причем размер взятки зависит от региона. К примеру, в Дагестане место простого, районного следака может стоить от одного до пяти миллионов. Там дикий уровень коррупции делает их работу сверхприбыльной. Но есть нюанс — нигде так часто не убивают наших коллег, как на Кавказе.
Вспомните убийство Арсена Гаджибекова.(Бывший глава администрации Махачкалы — ) Правда, оно связано с переделом власти, и заказчиком подозревают Саида Амирова (бывший мэр Махачкалы, осужденный в 2014 году на 10 лет за организацию теракта. — Ред.). А нас зачастую убивают по иному поводу, как убили Л. (герой просил не упоминать настоящего имени, которое известно редакции. — Д.П.). Я был шапочно знаком с Л., его убили в 2012 году. Все знали, что он «решальщик» — продажный следак. Никаких громких дел он не вел и, вероятно, был застрелен за то, что получил взятку, а дело так и не смог закрыть.
За каждым что-то найдется. Найдем.
Закрыть ведь можно далеко не любое дело, а вот купить — почти любое. Главное, чтобы оно соответствовало трем условиям:
1) дело не резонансное и над ним не «дышит» руководство;
2) им занимается «решальщик»;
3) у «клиента» есть деньги.
Чаще всего взятки предлагают за назначение «заряженной» в пользу обвиняемого экспертизы, которая докажет его невиновность или хотя бы скостит срок, а еще за переквалификацию 105-й статьи (убийство) на 108-ю (превышение пределов необходимой самообороны). Заранее узнать, сколько дадут обвиняемому, — в порядке вещей, поскольку следствие, прокуратура и суд едут в одной упряжке. По доказанному убийству дают, как правило, от 10 лет, а по 108-й лишь год условно. Поэтому переквалификация имеет высокий ценник — три миллиона. Мне их не раз предлагали. И по инструкции я обязан срочно доложить об этом в ГСУ (Главное следственное управление Москвы. — Ред.). Но в реальности этого никто не делает, потому что затаскают по кабинетам, заставят давать объяснения. Обычно следователь просто ставит в известность непосредственного начальника и берет его в долю (шутка).
Хотя «на земле» были целые отделы с круговой порукой, у которых закрытие уголовных дел годами стояло на потоке. В комитете тогда устроили показательный процесс по поводу одного такого отдела и очень беспокоились, чтобы история не проникла в СМИ.
Вот еще поймали на взятке двух высокопоставленных следователей Москвы — Олега Панкевича (он, по иронии, руководил управлением по противодействию коррупции в ГСУ) и следователя по фамилии Муратов. Обстоятельств той взятки я не знаю. Но очевидно, что они договаривались о закрытии эпизодов или целых уголовных дел. При мне в ГСУ адвокаты подходили сначала к одному следаку, другому, третьему — все отказывались. Затем шли к Панкевичу, и он был не против подзаработать. Таких адвокатов называют «бандитскими». Например, таким был один известный чеченский адвокат, чья коллегия была расформирована на подкуп свидетелей.
Закрыть ведь можно далеко не любое дело, а вот купить — почти любое.
Кроме «бандитских» есть еще «свои» адвокаты. Через них и происходят сделки между «решальщиками» и подследственными. «Адвокатская схема» стара как мир, но чертовски эффективна. Видимо, в силу русской доверчивости. Работает схема просто: у следователя в производстве, к примеру, пять дел, и он в курсе, какие будут закрыты за недостаточностью доказательств. Он получает сверху «добро» на закрытие, но передавать дело в архив не спешит, а начинает на нем спекулировать. Кошмарит подследственного огромным сроком и предлагает ему сменить адвоката на своего — «заряженного». Если тот не против, то всю остальную работу делает уже «свой» адвокат. Он сообщает, что договорился о закрытии дела. Не важно, с кем — со следствием, прокуратурой, судом, Господом Богом… Договорился, в общем. Дальше обговаривается только сумма.
«Свои» адвокаты также полезны при проведении следственных действий — допросов, очных ставок, арестов, обысков. Когда происходит задержание злодея, у него в большинстве случаев нет денег на платного адвоката, и закон предоставляет ему государственного. Его, разумеется, приглашаем мы. У адвокатов на то свой резон: им за год нужно брать какое-то количество бесплатных подзащитных. Он приезжает и работает под нашу диктовку. Остается с задержанным один на один и склоняет его к даче признательных показаний.
А признательные показания обвиняемого — это самая лучшая «улика». И порой следователи идут на многое, чтобы их заполучить. Например, просят работников СИЗО «подключить изолятор». Методов воздействия на заключенных множество, начиная от банальной пресс-хаты, куда подсаживают прикормленных стукачей и те начинают кошмарить, и заканчивая голодным карцером. С помощью карцера сломали небезызвестного Николу Королева (неонацист, пожизненно осужденный в 2008 году за совершение теракта на Черкизовском рынке в Москве. — Ред.). Перед дачей показаний на себя и подельников он заявил, что его партия скоро придет к власти, и попросил следователей снять видео, где он отказывается от сотрудничества с «жидовским следствием». За кадром же все рассказал. Кассета с той записью до сих пор валяется где-то в ГСУ.
«Работа» изолятора лучше всего отлажена в ИВС (изолятор временного содержания. — Ред.) на Петровке. Один из тамошних методов меня шокировал. Матери заключенного позвонили прямо из камеры — «на, слушай, как твой сын кричит». В ИВС на Петровке задержанный еще не встретился с прожженными зэками, которые научили бы его не поддаваться на «ментовские приемы», ведь зэк учится у зэка.
Пресс-хаты и остальное рассказанное мной дерьмо — конечно, следствие низкого профессионализма сотрудников. Причина мне видится в реорганизации комитета. Он отделился от прокуратуры и оказался ослабленным. Мы до сих пор пожинаем плоды. Например, раньше суд старался максимально точно выверить объем квалификации (количество статей обвинения. — Ред.) и наказание за содеянное, а следствие, наоборот, вменяло излишне строгое деяние и давало суду возможность перейти на менее строгий состав преступления. Сегодня же суд полностью «играет» на стороне следствия и гособвинения. Это негласная установка Мосгорсуда.
При реорганизации многих опытных сотрудников попросту выкинули из системы или сделали ручными в угоду руководителям. Поэтому у следователей нет возможности самостоятельно принимать решения, тем более в политически заказных делах: дело Политковской, Кашина, «Манежное», «Болотное»…
Расследование «Болотного дела» я застал лишь на первом этапе. Оно находилось в ГСУ, куда меня пригласили работать над другим резонансным делом. Называть его я не стану, иначе меня вычислят и уволят. Контактировать с журналистами нам запрещено.
Матери заключенного позвонили прямо из камеры — «на, слушай, как твой сын кричит».
Почему «Болотное дело» сразу оказалось в ГСУ? Ну, во-первых, уровень преступления плюс имеющийся опыт по раскрытию «Манежного дела», схожего с «Болотным». «Манежкой» занимался один полковник. Он к тому времени уже уволился, но в управлении оставался его протеже — следователь по фамилии Щербаков. Тот, правда, оказался менее профессиональным и опытным.
В ГСУ после событий на Болотной площади сформировали группу следователей по особо важным делам — по особо «болотным» делам, как шутили тогда. На старте им занимались всего пять следователей. Бастрыкину доложили, что работает 20, хотя в управлении их всего 20 было и каждый вел параллельные дела — серийники, педофилы, заказники… Да, ничего серьезного. Бастрыкин начал орать: «Как 20?! Должно быть 60, 80, 100 следователей! Три дня даю, чтобы это исправить!»
И к каждому из пяти следователей приставили еще по десять из районов и округов, чтобы в кратчайшие сроки допросить омоновцев, дежуривших в тот день на Болотной. ОМОН был не местный, и, чтобы не ездить ради них в командировки, их допрашивали в Москве. Буквально за один-два дня допросили больше двухсот бойцов. Очертили круг вопросов: «Какие лозунги кричали участники? Оказывали ли сопротивление при задержании? Кого запомнили? Кого сможете опознать?» Те в своих показаниях двух слов связать не могли, и следователям пришлось самим направлять их в сторону «правильных» ответов. Так показаниям задали обвинительный уклон. Собственно, любое расследование ведется с уклоном в обвинение.
Подробнее шел допрос тех омоновцев, которым нанесли увечья. Благодаря их показаниям и появилась основная доказательная база по «Болотному делу». На ее основе одним из первых был арестован Максим Лузянин. Его опознали два бойца ОМОНа. Провели очную ставку и отправили его в СИЗО. Глупо отрицать, что дело не имеет заказной характер. Но при этом были проведены обычные следственные действия. Найден состав преступления. Лузянин есть на видео, есть показания ОМОНа, есть фотографии, где он их душит. Конечно, я не ожидал, что ему дадут 4,5 года…
С другой стороны, обвиняемый, который приезжает на суд под стражей, получает реальный срок, даже если может заплатить штраф. Плюс статья 318 (применение насилия в отношении представителя власти. — Ред.) — давно отработанная. Сорвал погон при двух свидетелях и уехал. Поэтому повреждение зубной эмали вполне себе тянет на реальный срок.
Других фигурантов отбирали на основе показаний оперативников в штатском. Они находились в толпе на площади — около двухсот человек. В полиции, СК, ФСБ 6 мая объявили усиленные дежурства, как, впрочем, в день любой массовой акции. Платили двойные оклады. Небесполезным оказался обыск у Павла Костомарова. У него в квартире изъяли километры видеоархива, и несколько следаков сутками занималось отсматриванием пленок. Медведев, помнится, нас козлами назвал за ранний приход. Его же власть пришли защищать! К тому же это обычная следственная процедура — прийти к человеку рано утром, лучше в выходной, застать его дома, в теплой постели, разбудить…
К вам тоже не вечером придут.
Пожалуй, единственное, что меня смущает в «Болотном деле», — это количество следователей. В остальном мое отношение к этому преступлению такое же, как и к другим. У меня нет сомнений, что его фигурантам вменяется в вину то, что они и совершили.
Но, знаете, у каждого следователя должно быть дело, которым он гордится, как бы киношно это ни звучало. Несколько лет назад я расследовал дело одной преступной группировки из Подмосковья. В нее входили бывшие работники правоохранительных органов. Под видом сотрудников ДПС они садились на хвост дорогих машин, останавливали их и пытали пассажиров, забирая деньги и драгоценности. Машины банду не интересовали. Они бросали их на трассе после убийств. Трупы расчленяли, жгли. Отморозки. Ориентировки им давал действующий полицейский. Так вот, когда руководство отправляет сотню следователей на борьбу с несогласными — безобидными, в общем-то, хулиганами, я невольно задумываюсь, сколько еще таких отмороженных банд катается на свободе. Где-нибудь по трассе М4 «Дон». Прямо сейчас.
Поздним вечером у входа в один из подъездов меня ждет N — 38-летний старший следователь по особо важным делам, согласившийся дать анонимное интервью. На КПП он просит мрачного дежурного оформить меня как понятого и приглашает в свой кабинет. Шутит, что я первый, кто пришел к нему на работу по своей воле.
Кабинет следователя прокурен и завален бумагами. Они лежат всюду и напоминают офисный хлам, что, однако, решает чью-то судьбу на ближайшие пять, десять или пятнадцать лет. Над столом в массивной раме висит портрет Дзержинского, оставшийся здесь от чекистов, которые некогда занимали это помещение. Снять портрет, как пояснил мне N, не доходят руки. Следователя явно смущает Дзержинский. В его жизни и без того хватает убийц…
Биография
Я — потомственный следователь. Мой отец работал в милиции, затем досиживал пенсию в архиве. Заработал язву, бумажки с благодарностями и какую-то маниакальную подозрительность — профессиональную болезнь многих следаков. Когда ты общаешься с человеком и пытаешься угадать в нем мошенника, педофила или насильника. Версия, что перед тобой порядочный гражданин, в голову не приходит. За каждым что-то найдется. Найдем.
Не помню, чтобы отец рассказывал о своей работе в духе лживых сериалов про хороших ментов. Хотя первые «Улицы разбитых фонарей» были довольно правдивы. Напротив — он знал всю подноготную службы, но против моего выбора не возражал.
После юрфака я по распределению оказался в Следственном комитете, еще прокурорском (СК фактически отделился от прокуратуры в 2007 году. — Ред.). Это было самое начало нулевых. Никто в органы еще не стремился. Я в том числе. Думал, поработаю временно и уйду. Но вот подзадержался на 14 лет…
А мода на госслужбу появилась с приходом Путина. И теперь, чтобы попасть в СК, нужно занести 200 тысяч рублей до вступления в должность и столько же после. Лично я слышал такие цифры (схожие суммы — 400—500 тысяч рублей — мне называли и другие следователи, с которыми я говорил в процессе подготовки материала. — Д.П.). Причем размер взятки зависит от региона. К примеру, в Дагестане место простого, районного следака может стоить от одного до пяти миллионов. Там дикий уровень коррупции делает их работу сверхприбыльной. Но есть нюанс — нигде так часто не убивают наших коллег, как на Кавказе.
Вспомните убийство Арсена Гаджибекова.(Бывший глава администрации Махачкалы — ) Правда, оно связано с переделом власти, и заказчиком подозревают Саида Амирова (бывший мэр Махачкалы, осужденный в 2014 году на 10 лет за организацию теракта. — Ред.). А нас зачастую убивают по иному поводу, как убили Л. (герой просил не упоминать настоящего имени, которое известно редакции. — Д.П.). Я был шапочно знаком с Л., его убили в 2012 году. Все знали, что он «решальщик» — продажный следак. Никаких громких дел он не вел и, вероятно, был застрелен за то, что получил взятку, а дело так и не смог закрыть.
За каждым что-то найдется. Найдем.
Закрыть ведь можно далеко не любое дело, а вот купить — почти любое. Главное, чтобы оно соответствовало трем условиям:
1) дело не резонансное и над ним не «дышит» руководство;
2) им занимается «решальщик»;
3) у «клиента» есть деньги.
Чаще всего взятки предлагают за назначение «заряженной» в пользу обвиняемого экспертизы, которая докажет его невиновность или хотя бы скостит срок, а еще за переквалификацию 105-й статьи (убийство) на 108-ю (превышение пределов необходимой самообороны). Заранее узнать, сколько дадут обвиняемому, — в порядке вещей, поскольку следствие, прокуратура и суд едут в одной упряжке. По доказанному убийству дают, как правило, от 10 лет, а по 108-й лишь год условно. Поэтому переквалификация имеет высокий ценник — три миллиона. Мне их не раз предлагали. И по инструкции я обязан срочно доложить об этом в ГСУ (Главное следственное управление Москвы. — Ред.). Но в реальности этого никто не делает, потому что затаскают по кабинетам, заставят давать объяснения. Обычно следователь просто ставит в известность непосредственного начальника и берет его в долю (шутка).
Хотя «на земле» были целые отделы с круговой порукой, у которых закрытие уголовных дел годами стояло на потоке. В комитете тогда устроили показательный процесс по поводу одного такого отдела и очень беспокоились, чтобы история не проникла в СМИ.
Вот еще поймали на взятке двух высокопоставленных следователей Москвы — Олега Панкевича (он, по иронии, руководил управлением по противодействию коррупции в ГСУ) и следователя по фамилии Муратов. Обстоятельств той взятки я не знаю. Но очевидно, что они договаривались о закрытии эпизодов или целых уголовных дел. При мне в ГСУ адвокаты подходили сначала к одному следаку, другому, третьему — все отказывались. Затем шли к Панкевичу, и он был не против подзаработать. Таких адвокатов называют «бандитскими». Например, таким был один известный чеченский адвокат, чья коллегия была расформирована на подкуп свидетелей.
Закрыть ведь можно далеко не любое дело, а вот купить — почти любое.
Кроме «бандитских» есть еще «свои» адвокаты. Через них и происходят сделки между «решальщиками» и подследственными. «Адвокатская схема» стара как мир, но чертовски эффективна. Видимо, в силу русской доверчивости. Работает схема просто: у следователя в производстве, к примеру, пять дел, и он в курсе, какие будут закрыты за недостаточностью доказательств. Он получает сверху «добро» на закрытие, но передавать дело в архив не спешит, а начинает на нем спекулировать. Кошмарит подследственного огромным сроком и предлагает ему сменить адвоката на своего — «заряженного». Если тот не против, то всю остальную работу делает уже «свой» адвокат. Он сообщает, что договорился о закрытии дела. Не важно, с кем — со следствием, прокуратурой, судом, Господом Богом… Договорился, в общем. Дальше обговаривается только сумма.
«Свои» адвокаты также полезны при проведении следственных действий — допросов, очных ставок, арестов, обысков. Когда происходит задержание злодея, у него в большинстве случаев нет денег на платного адвоката, и закон предоставляет ему государственного. Его, разумеется, приглашаем мы. У адвокатов на то свой резон: им за год нужно брать какое-то количество бесплатных подзащитных. Он приезжает и работает под нашу диктовку. Остается с задержанным один на один и склоняет его к даче признательных показаний.
А признательные показания обвиняемого — это самая лучшая «улика». И порой следователи идут на многое, чтобы их заполучить. Например, просят работников СИЗО «подключить изолятор». Методов воздействия на заключенных множество, начиная от банальной пресс-хаты, куда подсаживают прикормленных стукачей и те начинают кошмарить, и заканчивая голодным карцером. С помощью карцера сломали небезызвестного Николу Королева (неонацист, пожизненно осужденный в 2008 году за совершение теракта на Черкизовском рынке в Москве. — Ред.). Перед дачей показаний на себя и подельников он заявил, что его партия скоро придет к власти, и попросил следователей снять видео, где он отказывается от сотрудничества с «жидовским следствием». За кадром же все рассказал. Кассета с той записью до сих пор валяется где-то в ГСУ.
«Работа» изолятора лучше всего отлажена в ИВС (изолятор временного содержания. — Ред.) на Петровке. Один из тамошних методов меня шокировал. Матери заключенного позвонили прямо из камеры — «на, слушай, как твой сын кричит». В ИВС на Петровке задержанный еще не встретился с прожженными зэками, которые научили бы его не поддаваться на «ментовские приемы», ведь зэк учится у зэка.
Пресс-хаты и остальное рассказанное мной дерьмо — конечно, следствие низкого профессионализма сотрудников. Причина мне видится в реорганизации комитета. Он отделился от прокуратуры и оказался ослабленным. Мы до сих пор пожинаем плоды. Например, раньше суд старался максимально точно выверить объем квалификации (количество статей обвинения. — Ред.) и наказание за содеянное, а следствие, наоборот, вменяло излишне строгое деяние и давало суду возможность перейти на менее строгий состав преступления. Сегодня же суд полностью «играет» на стороне следствия и гособвинения. Это негласная установка Мосгорсуда.
При реорганизации многих опытных сотрудников попросту выкинули из системы или сделали ручными в угоду руководителям. Поэтому у следователей нет возможности самостоятельно принимать решения, тем более в политически заказных делах: дело Политковской, Кашина, «Манежное», «Болотное»…
Расследование «Болотного дела» я застал лишь на первом этапе. Оно находилось в ГСУ, куда меня пригласили работать над другим резонансным делом. Называть его я не стану, иначе меня вычислят и уволят. Контактировать с журналистами нам запрещено.
Матери заключенного позвонили прямо из камеры — «на, слушай, как твой сын кричит».
Почему «Болотное дело» сразу оказалось в ГСУ? Ну, во-первых, уровень преступления плюс имеющийся опыт по раскрытию «Манежного дела», схожего с «Болотным». «Манежкой» занимался один полковник. Он к тому времени уже уволился, но в управлении оставался его протеже — следователь по фамилии Щербаков. Тот, правда, оказался менее профессиональным и опытным.
В ГСУ после событий на Болотной площади сформировали группу следователей по особо важным делам — по особо «болотным» делам, как шутили тогда. На старте им занимались всего пять следователей. Бастрыкину доложили, что работает 20, хотя в управлении их всего 20 было и каждый вел параллельные дела — серийники, педофилы, заказники… Да, ничего серьезного. Бастрыкин начал орать: «Как 20?! Должно быть 60, 80, 100 следователей! Три дня даю, чтобы это исправить!»
И к каждому из пяти следователей приставили еще по десять из районов и округов, чтобы в кратчайшие сроки допросить омоновцев, дежуривших в тот день на Болотной. ОМОН был не местный, и, чтобы не ездить ради них в командировки, их допрашивали в Москве. Буквально за один-два дня допросили больше двухсот бойцов. Очертили круг вопросов: «Какие лозунги кричали участники? Оказывали ли сопротивление при задержании? Кого запомнили? Кого сможете опознать?» Те в своих показаниях двух слов связать не могли, и следователям пришлось самим направлять их в сторону «правильных» ответов. Так показаниям задали обвинительный уклон. Собственно, любое расследование ведется с уклоном в обвинение.
Подробнее шел допрос тех омоновцев, которым нанесли увечья. Благодаря их показаниям и появилась основная доказательная база по «Болотному делу». На ее основе одним из первых был арестован Максим Лузянин. Его опознали два бойца ОМОНа. Провели очную ставку и отправили его в СИЗО. Глупо отрицать, что дело не имеет заказной характер. Но при этом были проведены обычные следственные действия. Найден состав преступления. Лузянин есть на видео, есть показания ОМОНа, есть фотографии, где он их душит. Конечно, я не ожидал, что ему дадут 4,5 года…
С другой стороны, обвиняемый, который приезжает на суд под стражей, получает реальный срок, даже если может заплатить штраф. Плюс статья 318 (применение насилия в отношении представителя власти. — Ред.) — давно отработанная. Сорвал погон при двух свидетелях и уехал. Поэтому повреждение зубной эмали вполне себе тянет на реальный срок.
Других фигурантов отбирали на основе показаний оперативников в штатском. Они находились в толпе на площади — около двухсот человек. В полиции, СК, ФСБ 6 мая объявили усиленные дежурства, как, впрочем, в день любой массовой акции. Платили двойные оклады. Небесполезным оказался обыск у Павла Костомарова. У него в квартире изъяли километры видеоархива, и несколько следаков сутками занималось отсматриванием пленок. Медведев, помнится, нас козлами назвал за ранний приход. Его же власть пришли защищать! К тому же это обычная следственная процедура — прийти к человеку рано утром, лучше в выходной, застать его дома, в теплой постели, разбудить…
К вам тоже не вечером придут.
Пожалуй, единственное, что меня смущает в «Болотном деле», — это количество следователей. В остальном мое отношение к этому преступлению такое же, как и к другим. У меня нет сомнений, что его фигурантам вменяется в вину то, что они и совершили.
Но, знаете, у каждого следователя должно быть дело, которым он гордится, как бы киношно это ни звучало. Несколько лет назад я расследовал дело одной преступной группировки из Подмосковья. В нее входили бывшие работники правоохранительных органов. Под видом сотрудников ДПС они садились на хвост дорогих машин, останавливали их и пытали пассажиров, забирая деньги и драгоценности. Машины банду не интересовали. Они бросали их на трассе после убийств. Трупы расчленяли, жгли. Отморозки. Ориентировки им давал действующий полицейский. Так вот, когда руководство отправляет сотню следователей на борьбу с несогласными — безобидными, в общем-то, хулиганами, я невольно задумываюсь, сколько еще таких отмороженных банд катается на свободе. Где-нибудь по трассе М4 «Дон». Прямо сейчас.
Последнее редактирование:
